Галина Крылова о блокадном детстве, эвакуации на Северный Кавказ и поездке в Петербург после войны

Галина Крылова живет в поселке Прибрежный. Глядя на ее длинные тонкие пальцы, можно подумать: эта женщина — музыкант или хирург. И невозможно представить ее за токарным станком. Но так распорядились жизнь и война.

— Расскажите немного о своей семье.

— Я родилась в 1929 году. Мой папа, Александр Павлович, был непростой человек. Начальник и парторг большого завода. Но где работал, я не могу сказать — он не рассказывал, а я не спрашивала. Мама, Серафима Сергеевна, до войны не работала. Помню, ехали с папой в трамвае в гости, и он показал мне строящееся здание: «Вот в этом доме мы скоро будем жить». Но не судьба. И об этом — о том, что не случилось, — я сейчас чаще всего думаю. И чаще всего вспоминаю свое довоенное детство.

 — Где вы жили?

— В Выборгском районе, на проспекте Карла Маркса, 38. Рядом с нашим домом была сельскохозяйственная академия. Около нее — парк «Лесное», и там — роскошная клумба. Мне казалось, от нее пахнет духами, настолько прекрасным был этот аромат. Таким же прекрасным выдалось мое довоенное детство. У меня было очень много друзей. Мы никогда не скучали. Все время устраивали концерты для жителей двора, играли. Война началась, когда я окончила четвертый класс. В 1941 году мы просто не поняли, что случилось. Уже была советско-финская война, которая быстро закончилась. Мы думали, и эта ненадолго. Но вышло иначе. Учиться мы не могли — нашу школу отдали под госпиталь. И почти сразу началась блокада.

— Папа воевал?

— У него была бронь. Но когда немцы оказались под Ленинградом, он ушел добровольцем защищать родной город. Был ранен. Лежал в госпитале на Васильевском острове и прислал нам письмо. Я была у него в больнице. Мне там дали тарелку супа, а раненые обступили и смотрят. И мне стыдно есть, ведь все голодные вокруг. Говорю: «Не хочу». А папа подбодрил: «Ешь, Галя, ешь». Это самая вкусная еда была за все время блокады. Потом мама пошла отца навестить, а ей сказали, что его отправили на Большую землю. И мы ничего о нем не знаем. Пропал без вести. Я знаю, что папа погиб. Если бы был жив, он бы нас с мамой нашел.

— Какой запомнилась блокадная зима?

— Это была самая страшная зима в моей жизни. Очень морозная. У нас было две комнаты. В маленькой до войны жили мы с братом, в большой — родители. Зимой мы все переехали в маленькую, поставили там «буржуйку». Топили чем придется. Когда кончились дрова, таскали доски со стадиона сельхозакадемии. Там до войны хотели строить бассейн и завезли разные материалы. Протопишь — тепло. Через час холодно. Спали в одежде. Кошки наши почти сразу пропали. Мама отправила меня как-то в парк. Говорит, сходи, поищи кошек. Никого не нашла, зато услышала, как смеется ребенок. Это был такой необычный звук для того времени. Так хорошо стало на душе. Пришла домой, рассказала маме. Вместе порадовались. Но таких моментов было мало. От голода умер брат. Он был на год старше меня. Как мы выжили — не знаю. Бабушка, папина мама, тоже умерла, и одна из папиных сестер. Во время блокады людей не видно было. Город опустел. Перед отъездом из Ленинграда мы пешком — трамваи не ходили — пошли к папиной родне попрощаться. И решили сократить путь через кладбище. И вот там мы увидели людей. Мертвых. По обе стороны дороги. Никто их не закапывал. Кто-то в простыню был завернут, кто-то просто так лежал на обочине.

 — А сами боялись умереть, когда вокруг такое?

— Нет. У нас рядом проходила железная дорога, и я под стук поездов все время читала сказки. Вспоминала, как до войны нас, школьников, каждые выходные возили в Мариинский театр. Грезила о том, что вот открою я дверь в другую комнату, а там много еды. Всякой. В зиму 1941- 42 годов мечталось только о еде.

— А что ели, где брали воду?

— За водой на озеро ходили, в парк. А ели что придется. Запасов ни у кого не было. Никто же не готовился к войне и блокаде. Немного крупы, немного картошки было, но они быстро закончились. Возьмет мама стакан пшена, в двух литрах воды сварит, и едим-пьем. Про 125 блокадных граммов все знают. Маме давали больше, 170, как работающей. Она трудилась на какой-то фабрике. Один раз по карточке нам дали студень. Я за ним стояла целый день. К новому, 1942 году нам дали подарочки: апельсин и конфету. Поделилась с мамой. А на детские карточки давали сладкие вина наподобие «Кагора». Чтобы детей поддерживать глюкозой. Наша соседка это вино в соседней воинской части меняла на продукты. Раз ей дали зеленые капустные листы. Мы их просто так потушили в воде. Масла не было.

— Сколько вы прожили в блокадном Ленинграде?

— Год. Мы эвакуировались, когда открыли Дорогу жизни. Я говорила маме, что не хочу уезжать из Ленинграда. А она: «Я так болею. Если я умру, что с тобой будет?» И мы поехали. Помню, старательно упаковывали вещи, в том числе сервиз китайский на 20 персон. Мы его на саночки — и поехали. А санки сломались. Мама махнула рукой: «Новый наживем!» И мы этот дорогой сервиз бросили на улице. Тогда вообще на помойке и на улице много всего ценного можно было найти. Мы уехали 7 апреля, уже снег таял, Ладожское озеро было покрыто то ли водой, то ли льдом. Прямо перед нами машина утонула с людьми. Страшно. На другом берегу нас ждали теплушки — вагоны с нарами и маленькими печурками. Сначала нас эвакуировали на Северный Кавказ. Туда мы добирались целый месяц — пропускали эшелоны, которые шли на фронт с солдатами и вооружением. И это путешествие было прекрасным. Не знаю, за плату ли, бесплатно ли, но нас кормили. Помню, дали нам целую буханку хлеба, и не с отрубями и опилками, как в Ленинграде, а нормального, и круг кровяной колбасы. Вот это было счастье. Но было и много страшного. Под Сталинградом разбомбили эшелон с эвакуированными, такими же, как мы. Смерть всегда была рядом. На Кавказе остановились в селе Петровское. Жили у хозяйки. Муж ее был на фронте, а сын, который всего на два года старше меня, работал почтальоном. А потом приехал вербовщик, он звал жителей работать в Поволжье — в Куйбышев, Казань и Рязань, на эвакуированные заводы. Так мы с мамой оказались в поселке Управленческий. И только уехали, как немцы пришли в Петровское. Второй раз мы убежали от смерти.

— Как жили в Куйбышеве?

— Мама работала. Мне было 12 лет, когда я устроилась в ремесленное училище. Не брали: маленькая. Но мама уговорила кого-то из начальства. Сейчас это кажется странным, но тогда мы считали, нам повезло. Зима, одежды нет. А в училище давали форму, телогрейку и бурки — такие валенки с подошвой. До этого я ходила в маминых модельных туфлях: отломила каблуки, засунула в калоши. Сначала девочки учились вместе с мальчиками, а потом нас разделили. Можно было выучиться на токаря, слесаря, кузнеца. Я выбрала первую профессию. Всю войну проработала токарем на заводе, который сейчас называется ПАО «Кузнецов», а тогда он был номерным предприятием. Семь классов окончила в вечерней школе, в 19 лет вышла замуж. Родила двух дочек и сына.

— Не хотели вернуться в Ленинград?

— Я очень хотела. А мама говорила, что ей там все будет напоминать о войне, о потерянных близких. Отказывалась. А я была мамина дочка: боялась не то что ослушаться, а вообще куда-то пойти без нее. Вот так и вышло, что я один раз только после войны была в Ленинграде, зять возил на машине. И дом свой видела, он уцелел.