Поборовшая смерть

22 июня 41-го. Это самый черный день в истории России и в жизни нашей землячки Людмилы Голодяевской

Так уж распорядилась судьба, что она появилась на свет в нацистском концлагере Димитравас на территории Литвы. И лишь чудом выжила. А потом были Майданек, Освенцим, Макиндорф…

— В 40-м моего папу, политрука, старшего лейтенанта Михаила Уютова направили в 105-й погранотряд, который дислоцировался на севере Литвы. Там они с мамой и встретили войну, — вспоминает Людмила Михайловна.

…Когда немцы начали обстрел и бомбежку Кретинги, политрук Уютов получил тяжелое ранение. Но его удалось эвакуировать сначала в Палангу, а затем в Ригу, Москву. Но маме нашей героини, Наталье Федоровне, не повезло. Выбежав из дома в ситцевом халатике, с узелком, в котором были вещи для будущего ребенка, она направилась к лесу, пытаясь скрыться. Но ее перехватили немецкие мотоциклисты и привезли в Офф-лагер в окрестностях Кретинги.

— По маминым словам, ежедневно в лагере проходили расстрелы пленных командиров и пограничников. К счастью, ей удалось скрыть, что она жена политработника. К тому же хозяин дома, где прежде жили родители, рискуя жизнью, заявил полицаям, что та женщина уже казнена. Это нас и спасло.

26 июня Наталью Федоровну перевели в лагерь Димитравас, располагавшийся на территории военного городка 62-го стрелкового полка 10-й стрелковой дивизии в Кретинге. Там супруги-литовцы, работавшие в лагерной комендатуре, помогли ей, дав справку, что она литовка, вышедшая замуж за русского. 21 августа, через два месяца после начала войны, на свет появилась Людмила. Так как мама девочки официально считалась католичкой, новорожденную крестил ксендз. Когда она немного подросла, ее вместе с другими детьми-узниками нацисты стали использовать в качестве доноров.

— В Паланге в усадьбе графов Тышкевичей немцы развернули госпиталь для летчиков люфтваффе. Им и вливали нашу кровь, которую брали из сосудов на голове. Из-за этого моя голова превратилась в сплошной гнойник. Тех детей, кто уже не мог давать кровь (ведь еду давали только взрослым), немецкие медики выбрасывали умирать в ров, — со слезами на глазах рассказывает наша героиня.

СТАЛИ КАК РОДНЫЕ

По словам Людмилы Голодяевской, до конца осени 41-го и 42-го взрослые узники использовались оккупантами на тяжелых работах. Только на зиму, чтобы не кормить пленных, их продавали местным крестьянам по пять марок за человека. В первую военную зиму ее мама вначале досталась зажиточному хуторянину, но здесь Уютовы пробыли недолго. Не выдержав его домогательств, Наталья Федоровна сбежала на другой хутор, хозяин которого, Игнас Каунайтис, выкупил их на три месяца.

— Игнас сказал маме: «Будешь моей старшей дочерью, а Люсите — моей первой внучкой». Несмотря на то что у них и так было семеро детей и еврейский мальчик, мать которого находилась в кретингской тюрьме, мы стали для них как родные. Первая кружка молока после дойки коровы всегда была моей. Это были исключительно добрые люди. Сами живя впроголодь, они, рискуя жизнью, помогали нам. Я безмерно благодарна им за все, что они для нас сделали. Низкий им поклон.
В этой семье Наталья Уют-ва с дочкой прожили две военные зимы. Но в марте 43-го, как ни старался Игнас, полицаи их забрали — из Димитраваса началась отправка узников в другие концлагеря. Мужчина смог лишь дать в дорогу узелок с сухарями и салом.

КРУГАМИ АДА

— Нас набили в вагоны так, что мы могли только стоять. Даже присесть не было возможности. За две недели пути ничем не кормили. Добавьте сюда еще и духоту. Мы с мамой оказались ближе к борту, и нас выручили щели, через которые мы ловили ртом воздух. Когда прибыли в Майданек, половина из тех, кто ехал в нашем вагоне, умерли.
В том лагере Людмила с мамой пробыли недолго. Кто-то донес, что Наталья Федоровна — супруга политрука, и ее с другими женами политработников направили в Бзежинку (филиал Освенцима).

— Маме, как и другим женщинам из Димитраваса, вытравили кислотой на руке «SU», а потом пятизначный номер. Так как мы уже считались «политическими», нас сразу же изолировали от других заключенных. Наш барак (блок) был отгорожен от остальных и усиленно охранялся.
Осенью 43-го всех его обитателей отправили в лагерь Макин-дорф, недалеко от Одера.

— В этом лагере было несколько изолированных зон: политзаключенные — мужчины, женщины, а также военнопленные из разных стран, включая наших. У всех нас была одна национальность — «узник». В числе надзирательниц, кроме немок, были и польки. Последних мы боялись больше всего: они выслуживались перед немцами. Так, в конце 44-го женщины нашли за лагерем нашего раненого бортрадиста и пронесли в свою зону, чтобы вылечить, а потом перевести к пленным, где был шанс выжить. Однако одна из полек увидела и донесла. После пыток он был казнен. На аппельплаце соорудили помост, на котором его на глазах у всех четвертовали. По приказу коменданта нас, детей, поставили в первые шеренги. Как потом рассказывала мама, у меня в тот момент волосенки на голове стояли дыбом.

Если в Димитравасе у них забирали кровь, то в Макиндорфе Людмилу и сверстников ожидал другой кошмар: нацисты испытывали на них свои препараты.
— Их нам давали в конфетах. В первый раз мне стало плохо, но женщины убедили маму не отдавать меня в ревир (лазарет): назад бы я не вернулась. Потом мне посоветовали: таблетку не грызть, а спрятать за щеку, а затем незаметно сплюнуть в рукав робы. Если говорить о нашем питании, то на детей до семи лет паек не выдавали. От семи до двенадцати — давали 75 граммов эрзац-хлеба (40% отжимок сахарной свеклы, 30% отрубей, 10% целлюлозной муки и 20% древесных опилок). Еду для нас подбрасывали политзаключенные и иностранные военнопленные. Был один охранник по имени Курт. Когда он водил наших мам на работы вне лагеря, то разрешал им собирать траву. По возвращении, в воротах, этот немец начинал усиленно подгонять их прикладом винтовки: охрана при входе успевала пересчитать узниц, но не успевала обыскивать.
Дети 7-12 лет использовались на уборке блоков и других помещений. Старшие же трудились наравне со взрослыми.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Ранней весной 45-го узники Макиндорфа услышали канонаду. Это приближалось их освобождение.
— 30 апреля раздался лязг гусениц. Вначале мы решили, что немцы хотят нас передавить. Но это были наши! То, что мы тогда испытали, нельзя передать словами. Один наш танкист нашел среди узников свою взрослую дочь. Мы с мамой так ослабли, что передвигались только ползком. Танкисты стали открывать банки тушенки для всех нас. Однако капитан-медик вовремя сумел предотвратить опасность. Нам ведь могло стать очень плохо после такого скудного питания в лагере. Потом нас направили в советский госпиталь во взятом уже Берлине.

Как-то в нашу палату зашел нарком иностранных дел Молотов. Когда ему сказали, кто мы, он всем нам подписал справки об освобождении из плена.

После лечения Уютовы вместе с другими освобожденными на подводах возвращались домой через Чехословакию и юг Польши.
— Нельзя забыть, как нашу группу встречали чехи и словаки! В Бресте женщины бросились целовать землю. В проверочном лагере мы с мамой пробыли две недели — подпись Молотова произвела на особистов сильный эффект. Потом нас посадили на санитарный поезд и — домой. В дороге нас одевали всем составом.

Добрались до Обшаровки, а потом до маминой деревни. Что потом было, рассказать сложно. До 14 лет я просыпалась от своего крика. Долго боялась смотреть людям в глаза, кричать, плакать, смеяться — в лагерях за это можно было заплатить жизнью. Воспитательниц и учительниц я долго воспринимала как надзирательниц.

Вернувшихся из плена, их ждала неприятная новость — после освобождения Литвы Михаил Уютов получил извещение, что жена с неродившимся ребенком расстреляна. И он женился. Когда узнал, что они живы, весь поседел.
Война долго не отпускала Людмилу. В 57-м она пошла получать паспорт.
— Я предъявила единственную «метрику» — справку из Димитраваса с фашистской печатью. Милиционер, увидев ее, обомлел. Помогли мне документ об освобождении и показания маминой подруги.