«Общество без культуры — не общество»

Почему писатель-подводник не пишет романов и любит бывать в Похвистнево.

С творчеством Александра Покровского читатели «Самарской Газеты» имеют удовольствие знакомиться в каждом пятничном ее номере. И вообще для Самары он человек не чужой — поселившись после службы на подводных лодках в Питере и став известным писателем, он почти каждое лето, а иногда и зимой, приезжает в Самару, где немало его читателей и почитателей. Нынешнее лето не стало исключением, и мы воспользовались возможностью взять у него интервью.

— Что и кто в Петербурге и в Самаре для вас являются символами этих двух городов?

— В Питере это Александрийский столп и шпиль Петропавловской крепости. Есть власть, нет власти — они все равно стоят. Сейчас, правда, пытаются воткнуть этот газ­промовский небоскреб, чтобы он вознесся выше, но мне кажется, как только его возве­дут, наступит конец Питеру. Потому что это другой ориентир. Вот Петропавловская кре­пость — и над ней ангел. То есть мы вот здесь, а над нами бог, а если выше ангела газпро­мовская «кукурузина», меняется бог. А ме­няется бог — меняется все. И тогда конец Пе­тербургу. А из петербургских личностей са­мым приличным был Дмитрий Лихачев. Лично я с ним знаком не был, но мне нра­вится, что он говорил и делал. Он очень лю­бил город. Говорил, что если из Петербурга убрать всех людей, он будет только красивей.

— А в Самаре?

— Самый самарский человек для меня главный редактор «Новой газеты» Дима Му­ратов. Он давно в Москве, мы с ним там пере­секлись, сдружились как-то. В нем самарский дух остался. У него большое сердце, он всех любит. А из самарских явлений — Грушин­ский фестиваль, конечно. Люди собирают­ся и просто поют. Иногда полную ерунду. Но это неважно — важен процесс. Как для соло­вьев. И в это время меняется химия организ­ма, люди становятся лучше, здоровее. Пле­щутся в этих протоках тысячами, а зараза не пристает. Там для нации наступает здоровье. В общем, Грушинский фестиваль — это заме­чательное явление. Ну и самарские дороги — тоже явление. Больно видеть эти рытвины. Но ведь и в Питере то же самое.

— Это в парадном-то городе, родине двух президентов?

— Абсолютно та же картина. Мы такие одинаковые. И снегом нас так же заваливает по самую макушку, и переживания чиновни­ков такие же по поводу пробок и сосулек. Но эти сосульки не на крышах в первую очередь растут, а в их головах. Я же путешествую по миру, вижу в каком состоянии люди, страны. В той же Германии или Испании — настолько там все другое. У них нет ни газа, ни нефти, и им приходится выживать по-другому. Там страшный кризис, но народ на улице не нерв­ничает. От бездомных не пахнет, совершенно свеженькие люди.

— А в России вам что-то нравится?

— Конечно. Вот в Похвистнево мне очень понравилось. Замечательный городок. Мэр там очень интересный. Он такой… домаш­ний. Выходит на улицу — люди к нему подхо­дят и он от них не шарахается. В Питере, ког­да к чиновнику граждане подходят, он нерв­ничает сразу, пугается. А здесь он спокойно с людьми разговаривает, не пятится. Мы прие­хали туда, естественно, была встреча читате­лей с писателем. Читатели с цветами приш­ли! В Питере такого не бывает. А здесь слу­шают, и ты чувствуешь, что они тебя понима­ют, интерес в глазах.

— Это потому что в Похвистнево для наращивания «культурного слоя» много делают…

— Да, это чувствуется. Удивительно, в го­роде с 29-тысячным населением есть свой драмтеатр, и в него ходят зрители. Прекрас­ный дом культуры, библиотека хорошая, ба­летная студия. Такие они молодцы!

— Без чего, по-вашему, не может обой­тись никакое общество?

— Общество без культуры — не общество. И чтобы она была, мне кажется, шевелить­ся надо самим, иначе все встанет. Культура же складывается по кирпичику: фольклор — бабушки поют, вышивают, авторские пес­ни, неавторские, ремесла народные — это все культура нации. К сожалению, наши ру­ководители увлечены совершенно другой идеей. Я вижу эти лица в телевизоре посто­янно. И понимаю, их одолевает идея совер­шенно другая, и носит она название «нажи­ва». Но как только ты отъехал в то же По­хвистнево, вдруг видишь, что там преобла­дают другие идеи. О благе малой родины они там пекутся. Я с тамошним мэром гово­рил, он как раз об этом задумывается. «Ты знаешь, город — это как моя квартира, — объ­яснял он мне, — хочется о нем заботиться — здесь такую полочку прибью, здесь еще что- то сделаю, чтоб быт украсить». Вот он все время что-то в своем городе украшает. Че­ловеческое это и правильное очень отноше­ние к жизни.

— На марши несогласных в Питере хо­дите?

— Не хожу. В толпе огромная ненависть, некоторые ею подпитываются — из негатива получают позитив. Я так не могу, во мне ру­шится все. И потом, поскольку я бывший во­енный, я боюсь кого-нибудь убить. Если при мне дадут старушке по голове, я уж не знаю, что со мной произойдет. Если я этому омо­новцу голову не отвинчу, будет очень хоро­шо. Поэтому ни на какие митинги я не хожу. Но на моей гражданской позиции это никак не сказывается. Если кому-то нравится ми­тинговать, пожалуйста.

— Ну у вас свой, писательский, вклад в борьбу за свободу мысли…

— Я бы назвал это вкладом в борьбу за свободу русского языка. Когда меня спраши­вают, надо ли нам бороться за чистоту рус­ского языка, я отвечаю: не надо. Русский язык, он как ручей, его загадили чем-то, а он прошел через какие-то листики, очистился и зажурчал. То, что прилипло — прилипло, это нестрашно.

— Вы считаете себя «родителем» осо­бого флотского языка?

— Нет, это до меня все было. Но в жизни те, кто говорят флотским языком, не пользо­вались им настолько виртуозно. А когда по­лучился концентрат, который я по крупицам собрал или выдумал по дороге, появились виртуозно на нем говорящие.

— Из изданных книг вам ничего не хо­чется вычеркнуть?

— Из «Расстрелять!» нет, потому что она отшлифована, как галька. В книжках, кото­рые не так долго писались, наверное, можно что-то добавить или убрать.

— Не тесно вам в рамках жанра корот­кого рассказа и небольших повестей, не планируете роман написать?

— Чтобы роман написать, нужно время, чтобы я был свободен от всех дел, не дергал­ся, не бегал. А в основном жизнь такая, что я дергаюсь и бегаю. А роман — это надо за­сесть в деревне, каждый день писать, заму­чить себя. Это самопринуждение великое.

— Потенциал в себе к этому великому принуждению вы чувствуете?

— Н -нет. Я писал книжку «Иногда мне снит­ся лодка» лет пять. Бросал, потом возвращал­ся к ней, потом снова бросал. И все это превра­тилось в какой-то кошмар. Это огромная вещь для меня, она сделана по тому же принци­пу, что и маленькие вещи — такая же поэтиче­ская, где ничего, казалось, невозможно убрать. И она начала разрастаться, и я понял, что это уже синдром Марселя Пруста, когда не пони­маешь, куда тебя ведет. И я отдал написанное редактору, он там что-то почикал. После это­го я эту книжку даже не перечитывал, настоль­ко тяжело она мне далась. Большие вещи тре­буют серьезного труда, а в современной жизни невозможно написать большую вещь без отка­за от всего. Я вижу, конечно, что люди шлепа­ют некие романы — что ни год, то роман, но открывать мне их не хочется. Потому что это не литература, а поденщина, чтобы деньги за­работать. Мне это неинтересно.