«Самара меня спасла»

Шесть лет и вся жизнь известнейшей российской писательницы Людмилы Петрушевской

От рукописей до лауреатства

Если она рассказывает сказки, то обязательно шляпа на ней. А то еще и боа. И это все она делает сама. И сказки, и шляпы, и боа. Из подручных средств. Из того, что окажется под рукой, на слуху, в памяти или в поле зрения. И новеллы у нее тоже из жизни. И романы. Уж про пьесы молчу.

Лауреат Пушкинской премии, премии Гоголя. Премий журналов «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Звезда». Лауреат премии «Триумф», Государственной премии России, Всемирной премии фэнтэзи; переведенный на 20 языков мира автор… Но это все после 50-ти. А до даже и не печатали. Говорили: абсурд и чернуха. Ну те, которые курировали печать.

Никаких публикаций — рассказы по Москве в рукописях ходили. А когда в 80-е таки напечатали, критики, обслуживающие тогдашнюю власть, стали теми же словами ругаться: абсурд и чернуха. И оказались дурачками, потому что сделали ей рекламу на весь Союз.

С пьесами тоже поначалу была морока. Сегодня «Три девушки в голубом», «Московский хор» и «Квартира Коломбины» — драматургическая классика, а в 70-е — чуть выпустит кто спектакль на сцену, тут же его и запретят. И все с той же формулировкой. И до сих пор многие говорят: «Вы, Людмила Стефановна, конечно, гений слова, но читать вас мочи нет. Это же мрак, что у вас там творится. Она говорит: «Ну да, жанр у меня такой — городские страшилки». «Но, — удивляется, — разве у Карамзина Лиза не утопилась? У Гоголя тоже — то утопленница, то Плюшкин, то Ноздрев с Вием. У Чехова стреляются, убивают, а то и ребенок умер. У Шекспира, Еврипида, Софокла, да кого из классиков ни возьми, почти у всех почти все плохо кончается. А уж если газеты нынешние взять, да телевизор… »

Литература — не прокуратура

Когда же ее упрекают в отсутствии обличительного пафоса, говорит: литература — не прокуратура. А когда вопрошают гневно «где герой положительный?!» — показывает на зрительный зал. Или на человека, который с книжкой и не наслаждения там ищет, а ответов вот на эти «детские» вопросы: зачем жить? Какой смысл у того, что происходит? Где истина? На те, на которые, может, и ответа-то нет. Вон сколько народу искали, а ничего и не выискали.

Так обстоит дело с ее прозаическими произведениями. А она же еще и стихами пишет.

Пошел войной народ \ На сад и огород \ Пролито было \ Крови \ У свеклы \ И моркови\ Повытрясали души \ Из яблони \ И груши \ Но вам, о лопухи! \ Простили все грехи \ И оставили на племя \ Крапивное \ Семя.

А еще она сочиняет сценарии мультиков. «Сказка сказок» Норштейна или там «Поросенок Петр» Шмелькова. Вначале ведь ее слово было. Да и сама мультики делает. «Пенсне», «Хоррор», «Где ты»… Все — все собственными руками. В титрах прямо так и написано: производство «Студии ручного труда».

Ну и чем элегантней становится (ну знаете это выражение — женщина элегантного возраста?), тем во все больших областях человеческой деятельности публично проявляется. И сейчас уже не только сочиняет пьесы, новеллы, сказки, стихи, шляпы, боа, кольца и браслеты. Но еще и поет нежные песни железного века. От разных народов, и с иностранного сама переводит на русский. Довольно вольно, но уже и альбомы стотысячными тиражами, и гастроли по миру.

«Старушка не спеша \ дорожку перешла \ ее остановил патруль гибдд… »

А еще она аквалерист. И есть у нее автопортрет. Ну чистый Ежик в тумане! Просто одно лицо. Хотя Норштейн уверяет, что с Петрушевской делал только цаплю для мультика «Журавль и цапля». Некоторые, впрочем, видят в ней Джульетту Мазину вот в этой знаменитой феллиниевской «Дороге». А некоторым кажется, что Петрушевская -это подобревшая Шапокляк.

«Она может быть очень простой во взаимоотношениях, откровенной и честной. Может быть ироничной. Может быть злой. Она непредсказуемая. И если бы мне предложили нарисовать портрет Петрушевской, я бы не смог». Это Марк Захаров о Петрушевской.

Как копеечку просила

У Петрушевской трое детей. Знаете? И внуки есть. И даже уже и правнуки. Но когда журналист спросил, замечает ли она в себе перемены, она сказала: «Мне по-прежнему восемь лет. Я беспризорница, свободный ребенок. Мами нет, папи нет, как говорила, когда восьмилетней просила в магазине копеечку».

Петрушевской — 76. Она москвичка. Но копеечку просила в Самаре. С трех лет до девяти она жила в нашем с вами городе. И когда отмечались ее последние юбилеи и к ней приставали и приставали медийщики, то каждый обязательно спрашивал про детство. И она рассказывала. Про Самару. Рассказывала и рассказывала, хотя уже вышла биографическая новелла «Маленькая девочка из «Метрополя», и про Самару там было сразу несколько глав.

Почему из «Метрополя»? А Петрушевская там родилась. Она родилась в 38-м. А после революции в эту роскошную московскую гостиницу вселили семьи старых большевиков. У Петрушевской в родне было много большевиков. В том числе старых.

В роду у нее казаки и дворяне за заслуги перед Отечеством, и художники, и врачи, и лингвисты. Но практически все и при любых режимах боролись за права угнетенных. И одни в свое время по делу декабристов проходили, а другие — в свое — стали большевиками. И, выполняя профессиональные обязанности (каждый свои), попутно вели пропаганду и агитацию и устраивали восстания с баррикадами со всеми вытекающими отсюда последствиями. А когда большевики победили, родня Петрушевской стала работать в комитетах советской науки, в секретариате Калинина, в политбюро союзных республик, в обкомах партии… А за год до того, как Петрушевской родиться, вдруг случился абсурд. Ее родных начали объявлять врагами народа, сажать, расстреливать и высылать. Потом всех реабилитируют. А тогда вот так повернулось. Некоторые, сходя с ума, избегали расстрелов и тюрем. Петрушевской с ее мамой, теткой и бабушкой удалось уехать в Самару. Война же еще началась. И началась эвакуация. И осенью 41-го они уже были у нас. Прадед, член РСДРП с 1898 года, Илья Сергеевич Вегер, устроил. Не подвергнутый по каким-то странным причинам репрессиям (сына его, большевика с 17-го, Первого секретаря Одесского обкома, члена ЦК КП(б) Украины и кандидата в члены ЦК ВКП(б) уже расстреляли), устроил и эвакуацию, и жилье в Самаре добыл. Коммуналка. На углу Красноармейской и Фрунзе. В гарнизонном, как пишет Петрушевская, доме возле ОДО.

И сначала все было ничего. Тетя на подшипниковый устроилась инженером. И мама — туда же. В тарном цехе сколачивала ящики. И подрабатывала. Очерками в «Волжской коммуне» и чтением по госпиталям симоновских стихов. Она ж до того как членом семьи врага народа (ЧСВН) стать, училась в ИФЛИ. В Московском институте философии, литературы и истории.

Нет, сначала было совсем даже ничего. Но потом в Москве возобновил работу ГИТИС. И опять случился абсурд. Мать послала туда документы, и ей пришел вызов. Она, конечно, скрыла, что ЧСВН. Но могли же проверить. Не проверили. И мать уехала учиться. И вот тут начался настоящий голод. Потому что тетку вызвали в органы на допрос. А потом она попала в психушку, и с подшипникового ее уволили. Денег, что присылала мать из Москвы, хватало разве что на керосин. А карточки — детская и две иждивенческих — это «кило черного хлеба на троих на два дня». Так что они варили суп. Из отходов, что ночами выуживали в помойных ведрах соседей. Соседи были зажиточные (майор и семья железнодорожного функционера), и кроме картофельных очисток в помойке попадались рыбьи скелеты, обгоревшие хлебные корки и даже огрызки яблок. Варили в комнате. На кухню перестали ходить после того, как функционер разбил бабушке голову, решив, что ЧСВН явилась туда воровать еду.

Летом здесь прекрасно…

Летом Петрушевская и дома не появлялась. Ножки-спички, ручки-спички, огромный, как у всех истощенных детей, живот, за который мальчишки дразнили ее беременной, она паслась в заросшем как лес Струковском. Ела цветы акации, кислицу, щавель. Собирала крошки у хлебных магазинов. Просила ту самую копеечку.

А всю зиму лежала в койке с распухшей от голода бабушкой: кроме сарафана, одежки у Петрушевской не было. В школу Петрушевская не ходила (по той же причине), и бабушка сама пересказывала ей отечественную классику. Гоголя бабушка знала наизусть. Выучила и Петрушевская, и летом пересказывала Гоголя в чужих дворах старушкам, инвалидам, другим детям и проснувшейся ночной смене. А потом пела им же. Оперные арии, первый концерт Чайковского, «Калинку», «Утомленное солнце», марши, «По берлинской мостовой», Утесова и Шульженко… Весь репертуар местного радио — на столбах по городу гремели с шести утра до полуночи репродукторы. И вот этим еще кормилась.

«Нет, летом в Самаре было прекрасно,- говорила журналистам Петрушевская, а в книжке писала про Волгу, где можно было плескаться «сколько хочешь на мелком бережку, он полого уходил под воду». И про развернутый в Струковском цирк-шапито, куда пробиралась, прячась в ногах взрослых…

И летом, весной, случилась Победа.

И летом, в июне 48-го, за Петрушевской приехала мама.

«Летом в Самаре прекрасно!» — говорила Петрушевская одним журналистам. «Мне по-прежнему восемь лет» — говорила другим. А знаете, что она сказала одному поэту нашему и публицисту? Один из составителей самарской историко-культурной энциклопедии, он позвонил ей. Позвонил, сказал, что из Самары, что работает над справочным изданием, где речь идет и о ней, Петрушевской. Повисла пауза. Петрушевская долго молчала. А потом самарец услышал: «Если бы не было вашего города, не было бы и меня». «Самара меня спасла» — сказала «чернушница» и «абсурдистка».