Солянский Петрарка и его Лаура

Александра Степанова считают одним из лучших детских поэтов современной России. А в журналистике он более полувека. Но я обычно мужчинам предлагаю поговорить о любви. Предложила и Степанову.

— Женщину, о любви к которой я, Александр Дмитриевич, предлагаю поговорить, зовут Самара. Вы ж ее, знаю, любите, хоть всю жизнь изменяли. Вот и сейчас в Оренбурге.

— Самару люблю, как Петрарка — Лауру: благословляя «день, месяц, лето, час миг, когда мой взор те очи встретил», постель стелю, увы, у других.

— А можете прозой сказать, какой вы Самару представляли до того как…

— …вырваться из Вольной Солянки? Запах селедки, яблок и «сюроп», как бабушка Прасковья называла лимонад. Гостинцы старшей сестры Маруси. Она жила в Куйбышеве. На Машстрое. В деревню приезжала на выходные. До Солянки добиралась к ночи (станция в 18-ти километрах), и я просыпался уже среди всех этих чудных, как мне казалось, запахов. Гостила полдня (тогда был один выходной) и к вечеру воскресенья, набив фанерный баул картошкой, на колхозной полуторке, снаряженной специально для городских гостей, отправлялась обратно. В город попадала к утру и, разгрузившись, бежала на завод. Меня ж эта ее селедка с «сюропом» так оглушили, что лет восьми я не выдержал и, невзирая на бабушкин запрет («куды?! У ней своих ребятенок трое!»), кинулся как был босой за полуторкой. И бежал, покуда Марусин муж не втащил меня в кузов. Так впервые и оказался в Самаре.

— И что обнаружили?

— Что городской хлеб пахнет иначе, чем деревенский. Покупал его в магазине, который аборигены Машстроя называли Шлакоблочным (теперь это угол Гагарина и Победы, и там шикарный супермаркет). А еще обнаружил комнату, поделенную занавесками на три семьи — сестра жила в бараке. Удобства на улице, разумеется. Но в клубе «Заря» — джаз Олега Лундстрема, сеансы гипнотизера Вольфа Мессинга, а в парке танцы под духовой оркестр. Нет-нет, да и приснится мне тот Машстрой. И парусиновые туфельки, в которые меня обула Маруся.

— Как сестра оказалась в Самаре?

— А вывезли. Как война началась, так Марусю и подругу ее Полину Ковригину
буквально вывезли из Солянки в Куйбышев. В школу ФЗО. Им по четырнадцать. А их едва ли не с первого дня впрягают в работу. Работают на военном заводе, живут в дощатых бараках, холодно, голодно и главное — пожалеть некому. Ну и решили сбежать. К печке деревенской, к лепешкам из картошки, отрубей и конского щавеля, а главное — к мамам. За несколько минут опоздания на завод давали несколько лет тюрьмы, девчонки про то знали, но все равно вскочили в проходящий через Без-ымянку товарняк. Зима 41-го была лютой. До Толкая сестра не доехала. В Кротовке ссадили в беспамятстве от простуды и поместили в больницу. Санитарка (по счастливому совпадению наша родственница) сообщила матери, и та, чуть Марусе полегчало, увезла ее на санках домой. Но в избу не успели войти, нагрянул человек из района с постановлением об аресте. И если бы не больничная справка… Короче, вернули Марусю на завод.

— А Ковригина?

— А ее в первый же день взяли. И даже мать не ведала, что с ней. Только в пятидесятых появилась. Тощая, с кирпичным лицом, папироска в зубах. Тогда и узнали, что была в заключении. Пыталась и из лагерей сбегать, получала новые сроки и после пьяного и недолгого пребывания на малой родине пропала опять. Полька Мор-мондейкина ее у нас звали. Видимо, кто-то из предков состоял в мормонах.

— А вас звали Писаха.

— За малограмотных старушек письма писал. Награда — сахарок. Старушечьей фантазии хватало на два-три предложения, так я придумывал всякие велеречивые конструкции. Ну и так приучил солянских к мысли, что хорошего текста, как и хорошего человека, должно быть много, что, получая мои нынешние сочинения, они оценивают их не только по содержанию, но и по весу. Но вообще «умственных»» в Солянке не любят. Потому и ехидное — Писаха. Помню, трудясь уже в газете, приехал к теще, а она: «Да ты, Санька, сытый». Здоровый, в переводе с солянского. А соседка ей: «Да как же не быть сытому? Он же не работат».

— Карьеру «тунеядца» начинали завклубом?

— Откликнулся на призыв партии «После школы — в село!», хотя в отличие от поколения сестры наше в город рвалось. Через год и я подался в Куйбышев. В педучилище. Единственный парень на школьном отделении. И девчонки, конечно, всячески мной забавлялись. Помню, усадили на пении за первым столом. По плану урока — колыбельная. А я с пирушки ночной. Забредал грешным делом в ресторан при железной дороге попить с товарищами пивка. Ну и затягивают девчата — я засыпаю. А сижу-то пред ясны очи преподавателя!

— Откель денежки на ресторан?

— Так подрабатывали. Я вместо дворничихи лед колол. Но в оперном больше понравилось.

— Рабочий сцены?

— Артист миманса! Преподаватели муз-отделения договорились с дирекцией театра, и нас приняли. Играл (сообщаю с гордостью!) в «Лебедином озере», «Купце Калашникове», «Аиде» и «Баядерке». В «Почтальоне из Лонжюмо» роль, правда, с Витей Кузнецовым делил.

— Кто шел первым составом.?

— Мы шли одновременно. Мы ноги белой лошади играли. Там молодой человек катит в карете к возлюбленной. Человека играл артист Чуфаров, если не ошибаюсь. Мы — лошадиные ноги. Кузнецов застолбил за собой задние. На музыкальном отделении учился и считал, что будет справедливо, если лучшая часть роли достанется ему.

— Это чем же задние лучше передних?

— По ходу спектакля лошадь взлягива-ла, и зал на эти взлягивания неизменно реагировал хохотом. У передних ног такого успеха не было. К тому же исполнитель передних упирался головой в лошадиный каркас и хоть эпизод был короток, успевал наглотаться пыли. Раз только Кузнецов сжалился и позволил мне занять место под лошадиным задом.

— И во что обходились театру ваши выходы?

— Да рублей в пять хрущевских. Но что деньги, если ты приобщаешься к высокому искусству!

— Стихи в Самаре продолжали писать?

— Раскопал в своем архиве студенческую тетрадку — лекции пополам со стихами. Писал взахлеб! И мне тут крупно повезло. Борис Сиротин, который, будучи еще журналистом районной газеты, а не знаменитым поэтом, начал меня поддерживать, организовал при «Волжском комсомольце» литобъединение «Молодая Волга». Я в объединении этом состоял и подружился там с Иваном Ни-кульшиным. Добрым словом вспоминаю журналистов Владимира Шикунова и Евгения Жоголева. Под их опекой самарские газеты печатали и в большом количестве литературные материалы. Ходил в молодежный клуб возле универмага «Юность», где читал свои стихи Борис Свойский. Смачно читал! Очки в толстой оправе…Типичнейший городской интеллигент. Встретил там уже известных мне Юру Денисова и Петра Брешенкова, завсегдатая «Бродвея», как называла тогдашняя молодежь Куйбышевскую. Тогда же стал посещать и семинары Союза писателей. Вениамин Бондаренко, Самуил Эйдлин…

— Неплохо прошлась Самара по вашей судьбе.

— Как Лаура по судьбе Петрарки. Неосуществленная, но путеводная звезда. И где бы ни оседал потом, всюду жил Самарой. И сейчас, слава богу и Интернету, — в ней. Печатаюсь в альманахе «Литературная губерния», в «Русском эхе», в «Светлячке». Вот и «Самарская Газета» поддерживает во мне самарский дух.