Мольер на злобу дня

О герое без подвигов, любовнике без чувств

По самым скромным подсчетам, мир видел больше тысячи постановок «Дон Жуана». С XV по XXI век, от Италии до Франции… Романтик, распутник, скептик, философ — у каждой эпохи он свой.

Предновогодняя премьера «Дон Жуана» в нашей драме стала одной из самых долгожданных в этом сезоне, ведь театральная версия болгарского режиссера Александра Морфова с шумным успехом уже идет на петербургской сцене. И премьера доказала — спектакль имеет все шансы повторить судьбу поставленного в театре им. Комиссаржевской в 2004 году.

Насколько благороден интерпретированный Дон Жуан, можно догадаться по первой сцене — старому командору, отцу оскверненной им девушки, вооруженному шпагой, он, не колеблясь, отвечает пулей. Еще секунду назад клявшийся в вечной любви и силой срывающий поцелуи любовник позорно ретируется с места убийства, обозначая тем самым точку невозврата, после которой его уже невозможно ни понять, ни оправдать. Для зрителей, кто помнит текст оригинала, подобный пролог -откровение, ведь у Мольера убийство командора лишь упоминается.

Увы, но это не роковая Испания XIV века, а Россия лихих 90-х. Герой Дениса Евневича едва балансирует на грани между «правильным» бандитом и обворожительным ловеласом, справляя нужду прямо на сцене и насилуя женщин. Цепь на шее и бутылка в руке, лексика «междометий» в быту взмывает до ораторства в любовных сценах. Режет слух чередование оригинальных, глубоких мольеровских монологов и отсебятины, вроде: «Опаньки!», «Закрой свой рот, урод!».
Не задумываясь, Дон Жуан покидает жену (Наталья Ионова), отправляясь в сотый раз «преодолевать ложную девичью стыдливость», и как-то, совсем уж по-аншлаговски забегает в зрительный зал пококетничать с дамами.

Поражает сценография (художник-постановщик — Александр Орлов, Санкт-Петербург): в замкнутом пространстве непрестанно перемещаются гигантские деревянные конструкции. На передний план выдвигаются то рыбацкая деревня на побережье, то лес, то трон, откуда с высоты трех метров устало взирает человек, поправший небо, но так и не услышавший ничего внятного в ответ.

Искусственно, но от того не менее искусно введена в сюжет сцена парного фехтования, где Эльвира, с трудом избегая выпада рапиры, мечется среди равнодушно нападающих фигур. Не в силах различить за щитком лица мужа, она падает на колени, моля о покаянии восемь безликих масок.

Лейтмотивом звучит музыка гениев двух слишком разных поколений — Моцарт задает тон, The Prodigy возвещают о неотвратимом. «Дважды два — четыре», — повторяет свою молитву герой, уверовав, что нет бога выше логики. «Дважды четыре — восемь», — убивает Алонсо. «Дважды восемь — шестнадцать», -приглашает призрака командора отобедать.

Из этой трагикомедии никак не выходит трагедии. Спектакль продолжается, покуда работает принцип «удар-ответ»: шутка — смех зала. Единственный персонаж, преодолевший рамки комического, — нищий, которому благодаря невероятной искренности Олега Белова веришь. Веришь, что он не станет плевать на крест ни за луидор, ни за два, ни под дулом пистолета. Дон Жуан же и спустя два действия, на пороге собственного безумия, остается той же «эпикурейской свиньей» — посыпай он себе голову хоть песком, хоть пеплом.