Когда деревья были большими

20.10.2011

23

Автор: Светлана Внукова

Когда деревья были большими

Дом с решетками, Шестая рапсодия Листа и дело юных путан

Наталья ЭСКИНА,
зав. литературно-музыкальной частью Самарского академического театра оперы и балета

Самара моего детства — это 50-е-60-е годы. И что же я помню? Помню, что без конца занималась фортепьяно.
Сколько же шума я издавала! С шести утра до одиннадцати с грохотом играла октавы. А вечерами слушала по радио концерты классической музыки. Их почему-то ближе к ночи передавали. Но соседи не возражали — в доме были толстые стены.
Самое любимое место в Самаре — остров Зелененький. Песчаная коса, песок под ногами поет, а в остров врезается заливчик. И если пригнуться к воде заливчика и крикнуть, все тринадцать Сокольих гор ответят эхом. А еще в заливчике этом сидели в ракушках речные моллюски. Не знаю, сидят ли сейчас. Но в детстве моем их было полно. Мальчишки моллюсков собирали, жарили в кострах и ели.

Струковский помню не как романтический сад, в котором на танцплощадке знакомятся с мальчиками, а как место, где с подружкой, Ирочкой Вахониной, собирала божьих коровок в спичечные коробки. Потом мы их выпускали, конечно, и они разбегались таким красным фонтаном. А еще мы устраивали там ристалища жуков-оленей, воинственных, как Эска-мильо! Куда подевались?

Самара моего детства — это город летом безумно жаркий.

54-й или 55-й год. На градуснике + 53. И мы завешиваем дачную террасу мокрыми простынями, чтоб защититься от невыносимого солнца. В комнатах наливаем воду слоем, а спать ложимся, накрывшись мокрыми простынями. Не помогает. И мы встаем среди ночи и идем на Волгу купаться.

Дача у нас в Студеном овраге. А жили мы на Куйбышева, 44. Прямо напротив сгоревшего УВД. Красный двухэтажный готический особнячок. А если б не революция, то жили б на Фрунзе.

На Фрунзе, ближе к Комсомольской, стоит двухэтажный дом, облицованный белым кафелем, с ажурными решетками наверху. Это дом моего прадеда, городского врача Александра Егоровича Симакова.

Человек он был страшно сентиментальный, полный идеалистических предрассудков и всем сердцем сочувствовал революционному движению. Прятал даже на чердаке какого-то польского революционера. А после Октябрьской подарил этот свой дом новому правительству, прослезившись от умиления: наконец-то победил угнетенный народ.

В 1918-м дочь Александра Егоровича, моя бабушка, вышла замуж. А в 1925-м ее мужа, моего дедушку, Александра Семеновича Адриановского назначили главврачом рабоче-крестьянского санатория, который власть победившего народа развернула в Ливадии. Нарком здравоохранения Семашко объявил конкурс на главврача, и документы деда прошли. И он с женой и трехлетней дочкой, мамой моей, уехал на два года в летнюю резиденцию Николая II.

Дворцов в Ливадии несколько. Рабочих и крестьян разместили тогда в царских покоях. А деда с семьей и прочий обслуживающий персонал — в Свитском (Пажеском) корпусе.

Условия, в которых жили отдыхающие, были, по воспоминаниям бабушки, роскошные. По утрам садовник срезал розы (непременно в полуроспуске) и вместе с кистью винограда укладывал на стол возле каждого прибора, что приводило в изумление и крестьян, и рабочих.

Вернувшись в Самару, дед получил две комнаты в коммунальной квартире дома на Куйбышева, 44. Но поскольку комнаты находились в конце общего коридора, удалось, перегородив коридор и прорубив дверь, сделать отдельное жилище. И это было очень кстати, потому что еемья впоследствии заметно выросла: мама вышла замуж, и у нее сначала родилась я, а потом моя сестра Мариночка.

Дедушка наш в Самаре работал главным врачом поликлиники НКВД. И я помню, как меня, совсем еще маленькую, водили в библиотеку НКВД. Библиотека была на Пионерской, между Куйбышева и Степана Разина, в домишке на четной стороне. И номер — то ли 42, то ли 40. И в клуб Дзержинского мы часто ходили. Лозунг висел над сценой. По-моему, ленинские слова про кино, важнейшее из искусств.

Училась я в 26-й школе. Сейчас это 3-я гимназия. Французская. Но при мне французского там не было, а были немецкий и английский. Немецкий я обожала. Он единственный мирил меня с нашей школой. Потому что в остальном это было довольно унылое учреждение, и все самые теплые детские воспоминания связаны у меня с музыкой. Даже первый роман — это музыкальная школа.

В этой школе был такой мальчик Саша. В Самару приехал из Одессы и играл довольно угловато, но при этом как-то очень занятно. У Анны Абрамовны Шац, как и я, учился. Анна Абрамовна считалась лучшим фортепианным педагогом в городе. И нам от нее вовсю влетало.

Помню, сидит в зале, по нотам следит, а Саша на сцене играет «Песню без слов» Мендельсона. Вещь довольно сложная. На мой взгляд, играет Саша ее интересно, колюче так. Но Анне Абрамовне не нравится. «Бестолочь одесская!» — кричит она и в гневе швыряет ноты. Саша спускается со сцены и начинает совершенно невозмутимо, в лице не изменившись, ноты собирать.
Удивительного самообладания был мальчик. А любовь его выражалась в том, что он вдруг возникал на моем пути и задавал нелепейший из вопросов. Вырастает, скажем, на Ленинградской и спрашивает: «Слушай, ты не видела мою тетю?» Я о существовании этой тети даже не подозревала, но Саша уже идет меня провожать.

Он лингвистом стал, не музыкантом. Уехал в Соединенные Штаты. И вроде бы даже был там в каком-то городе мэром. И почему я не соблазнилась романом с будущим американским мэром? Видимо, сонаты Бетховена занимали меня значительно больше, чем мальчики.

Кстати, об Америке. Тогда ведь и у нас вовсю функционировал «Брод», как называла самарская молодежь Куйбышевскую от площади Революции до Струкачей. А Ирочка Вахонина как раз там жила. На первом этаже ее дома были магазины — канцелярский и хлебный. А комната Иры была на втором, прямо над буквой «б» вывески «Хлеб». Иногда я оставалась у нее ночевать, и мы наблюдали из окна за ночной жизнью Куйбышевской. Там собирались какие-то сомнительные компании, дефилировали девушки, не очень приличные на вид, — шум, пьяные выкрики…

Это был 60-й или 61-й год, и в городе разворачивался судебный процесс. Очень громкий — город гудел буквально. Речь шла о школьницах, которые занимались проституцией. «Что же вас заставляло?» — спрашивало будто бы юных путан правосудие. «Да мне за один раз заплатят больше, чем вам за месяц», — отвечала одна из жриц любви.

Фигурировала в этом процессе и наша школа. К счастью, не наш класс. В то героическое время мы были еще крайне малы. Лет 11-12. Хотя и у нас далеко не все занимались сонатами Бетховена.

Был, например, в нашем классе хулиган Алик. И не в том смысле хулиган, чтобы девочку за косу дернуть или кнопку под зад учительнице подложить. А в том смысле, что обчистил как-то киоск. Карманы у пьяного, валявшегося на улице, обшарил. Анашой торговал.

При этом классная руководительница относилась к нему с какой-то материнской нежностью и пыталась заставить нас его опекать.

«Хорошие девочки, — говорила она, — обязаны Алика подтягивать. Наташа Эскина должна заниматься с ним математикой».
Алька не возражал и пришел ко мне домой. Но что мы математикой, что ли, будем заниматься? Нет, конечно. Мы пообедали, потом я вытащила альбом с марками, а бабушка принесла лупу, чтобы Алька получше их разглядел. А когда, попрощавшись, двинулся к выходу, обнаружилось, что лупы нет. «Алик, а где лупа?»- спросила бабушка. Алик вынул лупу из кармана.
Но вообще несмотря на отдельные недостатки прошлое наше было светлым. Настолько, что спокойно можно было гулять в темное время суток. Что я и делала с другой своей подружкой Оксаной. Правда, на «Брод» мы носу не показывали. Гуляли по улице Братьев Коростелевых, мимо Покровского собора. Там были такие интересные тени от листьев. Они шевелились, и казалось, что земля уходит из-под ног.

Ну а Куйбышевская для меня — это прежде всего музучилище.

Нет, и кинотеатры, конечно, тоже. Молот, Художественный, Ленком, и все девушки вздыхают по Кореневу из «Человека-амфибии». Но мой кумир — Смоктуновский. Тогда же шел еще и «Гамлет». И я его посмотрела раз десять для начала.
А в драме в это время давали «Отелло». Яго играл Корзун, и именно он и был, на мой взгляд, центром спектакля.
Поразительный актер. Говорят, много снимался в кино. Но я его в фильмах не помню. А Яго забыть не могу. Потом Корзун из Оамары уехал. В Питер, в театр Пушкина.

Ну а я уехала в Москву в 69-м. Учиться в Гнесинке. И надо сказать, что чем дальше уезжаешь на запад от Самары, тем более неяркими, стертыми делаются лица и все более голубыми — глаза. У самарцев, у большинства, глаза цвета волжской воды. Такие желто-зелено-коричневые. И очень чувствуется в самарцах примесь татарской, ногайской крови. Какая-то лихость, отчаянность у мужчин и восточная мягкость, податливость, уступчивость у женщин. В Питере и Москве и мужчины иные, и женщины. И одеваются иначе. Чем западнее, северо-западнее, тем скромнее одежды и макияж. А в Самаре после Москвы или Питера словно среди матрешек ходишь. Есть в нашем городе элемент какой-то игры, маскарада.

ТЭГИ:

Комментарии

0 комментариев

Комментарий появится после модерации