Главный специалист по современному искусству Третьяковской галереи Кирилл Светляков об эстетической функции искусства

12.10.2017

85

Автор: Маргарита Петрова

Главный специалист по современному искусству Третьяковской галереи Кирилл Светляков об эстетической функции искусства

Заведующий отделом новейших течений, главный специалист по современному искусству Государственной Третьяковской галереи Кирилл Светляков приехал в Самару, чтобы выступить в галерее «Виктория» с лекцией о статусе и восприятии произведений искусства в контексте современных музеев, выставок и постиндустриальной культуры в целом. А перед этим ответил на вопросы «СГ».

Не решает проблемы, а ставит их

— Что вы подразумеваете под современным искусством?

— Современное искусство — это институт, в котором есть определенные правила игры. Они постоянно меняются. Знание этих правил — это знание истории искусства, понимание тех задач, которые оно решает и которые связаны с постоянно обновляющимися программами и повестками. Они обусловлены разными факторами: экономическими, климатическими, историческими и эстетическими. Последний во многом связан с изменениями в характере потребления. Парадокс, но одним из способов производства искусства стало его потребление: грани размылись, и человек, который считает себя творческим, зачастую занимается компиляцией или переработкой уже существующего материала, то есть он работает как продвинутый пользователь.

Современное искусство пытается решить задачи, которые еще не решены в политике или социуме. Например, очевидное страшное социальное расслоение. Современное искусство предлагает варианты взаимодействия между людьми. Художник занимается по сути социологией, он втягивает зрителей в процесс создания произведения или активного размышления над ним — пытается из потребителя сделать модератора идей. Заставляет задуматься над вопросами: «Кто я? Что я такое?». Если в ХХ веке были ярко выраженные классы, то теперь их нет. Искусство начинает размышлять о том, что на смену пролетариату пришли люди со случайной занятостью и большим количеством свободного времени, которые по сути никому не нужны. Большое количество «ненужных» людей, которых в XIX веке назвали «лишними», стало одной из важнейших социальных проблем.

На прошедшей Венецианской биеннале количество образов спящих художников зашкаливает, потому что кураторы рассуждают о том, что такое искусство и жизнь, что значит «твое время». Биеннале, конечно, не решает проблемы, но ставит их. В том числе проблему идентичности, которая началась с эпохи постмодернизма и не исчезает, а обостряется. Кто ты в условиях глобальной культуры и глобального рынка? Ты часть массовой культуры, благодаря которой ты становишься одним из нескольких миллиардов одинаковых людей? Или ты цепляешься за какую-то локальную идентичность?

Сделайте мне красиво
— Эстетическая функция искусства сейчас отошла на второй план или вовсе отдана декоративно-прикладному искусству? — На Венецианской биеннале я водил группу зрителей, которые много чего видели, но хотят «вау». Хотя бы потому, что в силу социальных обстоятельств они окружены красивыми вещами. Эстетика биеннале им не всегда понятна, потому что там они видят депрессию, много тяжелой рефлексии. Альтернативой стал Дэмиен Хёрст. Огромная экспозиция, очень красивая, но специфическая, связана с эстетикой разложения и смерти. Непонятно: это все растет или умирает? Это органика или художественная форма? Мои экскурсанты наслаждались недолго. Хёрст гиперзрелищный и гламурный, но его «переели» быстро. Это две крайности современного искусства. Эта зрелищность позаимствована у эстрадных шоу, у блокбастеров. Например, такой эксперимент есть даже в Третьяковской галерее — ролики, которые транслируются в социальных сетях, собирают тысячи просмотров. Это апелляция к тому, что привычно зрителю — он это считывает, ему интересно.

— Вы к этому относитесь иронично?
— Я к этому отношусь нормально. Другое дело, что сама форма выставки происходит из художественно- промышленных выставок XIX века, где искусство и товары экспонировались на равных. Оттуда происходит эстетика подиумов, на которые устанавливается неважно что — это может быть обувь, а может быть скульптура. Эта специфика определяет качество искусства — оно должно цеплять, привлекать внимание зрителя, останавливать его, как это делает реклама.

На выставках используются также театральные эффекты. Например, драматическое освещение: мы гасим свет и пускаем мощный прожектор на вещь. Какая она? Да любая по большому счету. Этот свет очень часто убивает живопись — искажает восприятие, но производит впечатление на зрителя, у которого складывается ощущение, что он видит нечто очень значительное. В условиях ровного освещения видна живопись, в условиях драматического это уже не живопись, это что-то другое.

Выставочный формат я воспринимаю как неизбежное зло. Выставка — это очень искусственная ситуация, и существуют другие формы бытования и функционирования искусства. Скажем, в Голландии XVII века их не было совсем — искусство являлось частью быта и из мастерских поступало сразу в дома. Но в условиях капитализма искусство — это, конечно, выставка.

Многие предметы традиционного искусства не были искусством, они были предметами культа или быта. То, что мы называем эстетикой, обусловлено нашими критериями оценки их с точки зрения формы, цвета. Любая средневековая скульптура, все искусство Древнего Египта, которое из гробниц перекочевало в музей и принесло соответствующую энергию. А опция «искусство» часто обусловлена непониманием этих вещей: «Я ничего не понимаю, но форма хорошая». Это еще называют колониальной эстетикой: когда ты собрал вещи со всего мира и, не зная, для чего они, оцениваешь по форме и цвету.

Но рассуждения об искусстве сейчас растворены в рассуждениях о политике, экономике, социологии, психологии. Когда художники эпохи модерна говорили о том, что промышленный капитализм убьет искусство, выяснилось, в ХХ веке, что не убивает, но делает частью дизайна, жизни, больших процессов.

— Невозможно воспринимать современное искусство без посредника — его всегда сопровождает вступительное слово или аннотация. Можно ли обойтись без них?
— В традиционном искусстве это не менее серьезная проблема, чем в современном. Когда я прихожу в Венский музей истории искусств, то не сразу угадываю и половины сюжетов полотен.

В конце 60-х годов на Западе начала формироваться профессия менеджера, и «продвигатель» товара стал зарабатывать больше, чем его производитель. Это произошло потому, что художники пожертвовали частью своей свободы, чтобы пустить зрителя в процесс: «Вы — мои соавторы». Они боролись за демократию. И вдруг в ту зону, которую они открыли, вторглись кураторы, они наряду с галеристами и критиками почувствовали, что создают художественную ценность. Фигура художника обязательна в современных правилах игры, но иногда это только фигура. Кураторы объясняют работу, создают символический капитал вокруг нее, помещают в разные выставочные контексты — начинают, по сути, надувать мыльный пузырь. Как в экономике. Все это привело к тому, что в наше время произведения искусства начинают стоить чудовищных денег.

Когда я читаю лекции на эту тему, то задаю вопрос: «Что ценилось в ту или иную эпоху? Что было самым дорогим?» Это могли быть мощи, книги, в Голландии, например, ценились экзотические животные. То, что мы называем искусством, не стоило дорого. А сейчас это самая дорогая вещь, потому что никто не может объяснить его цены.

— Это, на ваш взгляд, не обосновано?
— Обосновано условиями экономики. Хёрст это хорошо показывает. Он инвестирует в произведения искусства — у них высокая себестоимость, но деньги, за которые он их продает, не идут ни в какое сравнение с себестоимостью. Художник показывает, что символический капитал может раздуваться до необъяснимо огромных размеров. Кто-то говорит, что современное искусство — это надувательство. Тогда назовите свою жизнь надувательством. Потому что вас обманывают везде — на вас зарабатывают. Хорошо это или плохо — это зеркало экономики. Проблема в том, что все считается на деньги. Нам сразу говорят, например, сколько денег потрачено на этот фильм. Искусство становится странным отражением этих процессов.

Вместо эпилога
— Когда зритель приходит в музей, чтобы приобщиться к шедевру, его взгляд садится на взгляды миллионов людей, которые видели его. Он приобщается к этой воображаемой общности. Когда я смотрю на известную старую картину, то понимаю, что она засижена этими взглядами как мухами. Все видят приблизительно одно и то же с разной степенью отчетливости. Хотя каждый втайне думает, что узрел что-то свое.

Справка «СГ»
кандидат искусствоведения, куратор, критик, главный специалист по современному искусству Государственной Третьяковской галереи. Среди кураторских проектов в Государственной Третьяковской галерее: «Не игрушки?!» (2009), «Заложники пустоты» (2011), «Современное искусство: 1960–2000. Перезагрузка» (2016).

Комментарии

0 комментариев

Комментарий появится после модерации